Криптономикон, часть 2 - Страница 25

Меньше всего здесь нужен Уотерхауз. Он начинает понимать, что сказал майор. Водораздел пройден. Шифры взломаны.

Это заставляет вспомнить Тьюринга. С самого возвращения из Нью-Йорка Алан дистанцировался от Блетчли-парка. Он переехал в радиоцентр Хэнслоп в Северном Бекингемшире — значительно более военизированное учреждение, состоящее из бетона, антенн и проводов.

Тогда Уотерхауз недоумевал, почему Алан расстался с Блетчли. Теперь понятно, что тот испытал, когда процесс расшифровки поставили на поток. Вероятно, он чувствовал, что битва выиграна, а с ней и война. Для таких, как Генерал, впереди — череда блестящих побед, но для Алана и теперь для Уотерхауза — нудные будни. Увлекательно открывать электроны и находить формулы, описывающие их движение; скучно применять эти принципы для создания электрических консервных ножей. Все дальнейшее — консервные ножи.

Синков отводит Уотерхаузу стол в борделе и начинает отправлять ему сообщения, которые не смогло расшифровать Центральное бюро. Несколько десятков японских кодов еще не взломаны. Может быть, расколов пару-тройку и научив машины ЭТК их читать, Уотерхауз сократит войну на день или спасет одну жизнь. Это благородное дело, за которое он берется с энтузиазмом, но по сути оно мало отличает его от армейского мясника, который спасает жизни, соблюдая в чистоте разделочные ножи, или инспектора шлюпок на флоте.

Уотерхауз разгадывает японские коды один за другим. Как-то даже летит в Новую Гвинею, где флотские водолазы достали кодовые книги с затонувшей японской подлодки. Две недели живет в джунглях, пытаясь не умереть, потом возвращается в Брисбен и принимается за нужную, но скучную работу с этими книгами. В один прекрасный день то, что работа скучна, отходит на задний план.

В этот день он возвращается вечером с работы, поднимается в свою комнату и видит, что на верхней койке храпит здоровенный мужик. По комнате разбросаны одежда и снаряжение, от которых идет густой серный запах.

Сосед спит двое суток, на третьи спускается к завтраку, обводит комнату желтыми от хины глазами и представляется Смитом. У него странно знакомый акцент, однако слова разобрать трудно, потому что зубы беспрерывно стучат. Он садится и негнущейся, в свежих ссадинах рукой кладет на колени полотняную салфетку. Миссис Мактиг так хлопочет вокруг него, что остальным мужчинам хочется ее треснуть. Она наливает Смиту чая с большим количеством сахара и молока. Он выпивает несколько глотков, просит прощения и выходит в сортир, где коротко и вежливо блюет. Потом возвращается, съедает яйцо всмятку из рюмочки костяного фарфора, зеленеет, откидывается на стуле и десять минут сидит с закрытыми глазами.

Когда Уотерхауз вечером возвращается с работы, он ненароком забредает в гостиную, где миссис Мактиг потчует чаем юную леди.

Гостью зовут Мэри Смит; она кузина его соседа, который лежит наверху, дрожа и обливаясь потом.

Когда их знакомят, Мэри встает, что вообще-то не обязательно, но она не салонная барышня, а девушка из австралийской провинции. Мэри миниатюрна и одета в военную форму.

Это единственная женщина, которую Уотерхауз видел в жизни. И вообще единственный человек во Вселенной; когда она встает, чтобы пожать ему руку, периферическое зрение отключается, как будто его затянуло в трубу. Черный занавес сходится перед серебристым задником, сокращая космос до вертикального луча, колонны света, небесного софита, направленного на Нее.

Миссис Мактиг, зная свою партитуру, приглашает Уотерхауза сесть.

Мэри маленькая, светлокожая, рыженькая и очень стеснительная. Когда она смущается, то отводит глаза и сглатывает; на шее выступает жилка. Это подчеркивает разом беззащитность самой Мэри и белизну ее кожи — не мертвенную бледность, а белизну совершенно иного рода. Уотерхауз не понял бы этого до поездки в Новую Гвинею, где все либо мертвое и разлагающееся, либо яркое и опасное, либо скрытое и незаметное. Теперь он знает, что такая нежная прозрачность слишком уязвима в мире яростно конкурирующих хищников. Она не могла бы просуществовать миг (не говоря уже о годах), если бы не заключенная внутри жизненная сила. Здесь, в южной части Тихого океана, где силы разрушения так сильны, это повергает в трепет. Кожа гладкая, как вода в озере, — свидетельство бьющей через край животной энергии. Лоуренсу хочется прикоснуться к ней языком. Изгиб шеи, от ключицы до мочки уха, создан специально, чтобы зарыться в него лицом.

Мэри ловит на себе его взгляд и снова сглатывает. Жилка напрягается, на мгновение растягивая живую кожу, и тут же прячется, оставляя незамутненную гладь. С тем же успехом можно было огреть его камнем по башке и завязать ему член морским узлом. Наверняка это просчитанный ход. Однако очевидно, что она еще ни с кем другим такого не проделывала, не то бы у нее на белом безымянном пальчике сияло золотое кольцо.

Уотерхауз начинает раздражать Мэри Смит. Она подносит чашечку к губам и поворачивается, так что свет падает под другим углом. Последние остатки его благоразумия рушатся в прах.

Наверху слышен грохот; видимо, ее кузен пришел в сознание.

— Простите, — говорит Мэри и выходит, оставив на память о себе лишь чашечку костяного фарфора.

Заговор

Доктор Рудольф фон Хакльгебер немногим старше сержанта Бобби Шафто, но, даже раздавленный горем, держится с определенной степенностью, которой люди в окружении Шафто если и достигают, то годам к сорока. Его очки — круглые окуляры без оправы, словно вынутые из снайперского прицела. За ними целая палитра ярких цветов — белесые ресницы, голубые глаза, красные жилки, веки черные и опухшие от слез. Тем не менее он чисто выбрит. Свет, проникая в крохотное окошко церковного подвала, подчеркивает крупные поры, ранние морщины, старые дуэльные шрамы. Он пытался прилизать волосы, но они не слушаются и все время падают на лоб. Поверх белой рубашки на нем очень длинное теплое пальто — в подвале холодно. Шафто несколько дней назад возвращался с ним в Норрсбрук и заметил, что долговязый фон Хакльгебер вполне сносный спортсмен. Понятно, что грубые игры вроде регби исключаются. Фриц или альпинист, или фехтовальщик, или лыжник.